Мысли с самого начала были какие-то нехорошие: мы с Ли договаривались, что будем писать друг другу письма; мы и писали поначалу, а потом Ли уехал заниматься раскопками на древней потусторонне-польской границе, выкопал там какой-то чугунный шар, шар взорвался, превратив границу в развёрстые приветливые воротца, и письма писать стало сложнее. “Вообще, возможно, с письмами придётся завязать” ― думала я, завязнув по колено в кровавом болоте, в которое превратилось пространство, которое он исследовал, время, которое стало до ледяной тошноты свободным, собственно исследователь, превратившийся в жирноватый пар и смешавшийся с дождём.
Вначале мы не могли определиться с адресом. Потом мы не могли определиться с носителем информации ― бумажные письма не доходили, электронные шли прямиком в прошлое (мне уже несколько раз снился собственный растрёпанный подросток, понуро вынимающий сам себя из петли: неприлично убиваться горем, до которого фиг доживёшь в четырнадцатилетнем-то возрасте), посылки доходили исключительно родственникам, причём в травмирующей версии (флакончик мокрого пепла и инструкция ― куда поехать, где рассеять, как звали), телеграмма превращалась в истекающего кровью голубя, визжащим снарядом влетающего в форточку и мечущегося по комнате, оставляя на стенах и пололке хаотичные алые письмена: привет, тчк, добрался нормально, тчк, кормят так себе, впр, уфх, жчщ.
Потом мы догадались использовать людей в качестве необходимого, недостающего вида почтовой бумаги. Для начала Ли присылает мне записку, зашифрованную внутри Адама ― и Адам, не подозревая о том, что в его сердце бьется чужеродным кровавым голубем хриплое: “Да-да, я всё помню”, хрипло шептал мне что-то о чужих снах и воспоминаниях, а я взволнованно запоминала каждое его слово, чтобы увидеть во сне, что оно в данном случае означает. Потом визиты Адама участились ― он хватал меня за руки знакомыми шершавыми пальцами, выдавал абзацы целительных воспоминаний, однажды даже рассказал, что случилось, когда тот чортов ископаемый шар превратился в секундный пожар на три гектара (“Мне снилось, что я умер. Послушай, как это было…”). Я диктовала Адаму диковатые ответы, утром он все забывал: “Ты вчера мне что-то говорила про то, как растворять в молоке камни, но я ничего не помню, это к чему?”. Адам был письмом в одну сторону, он разбухал безответностью, пару раз рыдал на пороге чем-то синеватым (оказалось, это автомобильная эмаль, пришлось коврик выбрасывать), однажды даже родил какое-то мелкое восьминогое существо, созревшее у него в сгибе локтя под видом пурпурного сердцевидного фурункула, мы сдали его в зоопарк, мы вообще часто ходили с ним в зоопарк кого-нибудь сдавать.
Со временем я нашла способ ответить на десятиэтажное, гигантское письмо Ли, отправив ему ответ в виде бледнолицей, желтоволосой и задумчивой Виталины, с которой я столкнулсь в автошколе: она сидела где-то в углу и слюнявила карандаш, и её не значилось ни в каких списках, было от чего нажеваться влажного грифеля. Виталина оказалась превосходным носителем ― я водила ее в рестораны, дарила ей книги, отправляла ее к Адаму, исполненную тихого, мироточивого восторга, причем я не шучу, рядом с Адамом она начинала мироточить кипарисовым маслом: это был индекс. Она прижималась к нему прозрачной щекой и шептала в пылающие отверстия в его черепе страшные, несуществующие цифры: это был адрес. Она хватала его за руку и убегала с ним в санузел, и я два-три часа ждала их на кухне, опуская ладони в холодный ядовитый чай, и когда они возвращались, смущённые и розовые, как дети, я понимала: это было уведомление. Письмо дошло! Письмо дошло дважды, трижды, письмо дошло около тысячи раз, казалось, бумага никогда не закончится, потому что это был какой-то факсовый рулон Мёбиуса ― вот уж редкая удача.
Мы так переписывались, наверное, месяцев пять или шесть, но потом случился какой-то сбой: Виталина с Адамом решили пожениться, непонятно было, как дальше. Сказать им? Не говорить? После венчания они танцевали внутри костёла под приятную электронику, это Виталина вдруг предложила “приятную электронику”, Ли терпеть не мог приятную электронику, предательство. Всё пропитано предательством, председательством, предводительством какого-то интимного лепета вместо монолитного засилия потусторонней архитектуры. Ты меня слышишь? ― спрашивала я, всматриваясь Адаму в глаза. “Прости, ― ответил Адам, ― Меня задолбало ждать, я хочу жить, а не ждать”.
Именно из-за людей, которые хотят жить, а не ждать, никто в этом мире никогда ничего не дожидается ― все живут и умирают, а по-хорошему должны ждать и исчезать. Эра белковых носителей информации рухнула, не успев толком начаться. Крах, кораблекрушение, призраки покидают палубу первыми. Похоже, мы облажались, какой стыд.
Люди никуда не годятся, пытаюсь я написать в следующем письме, людьми мы общаться больше не будем: они слабые, они рвутся, они намокают, когда дождь. Предлагаю вариант ― небольшие колонии насекомых: улей, муравьиный холмик, комнатный термитник за стеклом. Но разве может какой-то термитник заменить живого человека? Похоже, мы так и продолжили переписываться этим чортовым человеческим факсом, вложив все чувства и эмоции в эти письма, полностью в них реализовавшись по обе стороны бытия и небытия, заполнив пустоту между нами новыми, чужими людьми, живущими своей отдельной, счастливой жизнью.
Иногда я думаю: что было бы, если бы не это дурацкое решение с непременными письмами отовсюду? Я иногда встречаю Адама и его жену, как ее зовут, я уже не помню, в парке Победы, где они выгугливают не нашего, иностранного совершенно, ребеночка, пытаясь осмыслить случившуюся новую жизнь. Что было бы, если бы мне удалось как-то сохранить эту переписку, сберечь наши страстные письма? Имеет ли бумага право на непорочное зачатие? Ребенок, рождённый от рулона бумаги ― добьется ли он чего-нибудь в жизни, поступит ли в институт? К сожалению, всё устроено таким образом, что лучший способ как-то устроить свою жизнь ― позволить себе стать таким вот письмом. Коммуникация невозможна.
Коммуникация невозможна, написано на потолке с утра пораньше мохнатыми ночными бабочками, коммуникация невозможна. Если бабочек поджечь, то станет возможна ― минуты на две, не больше, но между возможной и невозможной коммуникацией, по-моему, разницы никакой.