Вроцкий приходит гордый, в костюме, чтобы наконец-то поцеловать Пенскую, но Пенская улыбается и говорит: “Как раз хорошо, что ты пришел ― мне надобно повесить штору”, и вот Вроцкий, подвернув рукава, высится на конструкции “двойной табурет берегись” и пронзает шторы жестяными крючками вместо того, чтобы пронзать анемичные губы Пенской своим синеватым от волнения языком.
Вроцкий приходит разбитной, пьяный, он будто шел случайно мимо дома Пенской, и приходит он исключительно для того, чтобы наконец-то овладеть Пенской на ее клетчатом балдахине, ты будешь выть и верещать, друг мой Пенская, с дрожью в пальцах думает он; но Пенская встречает его с удивленным возгласом: “Чай! Я сейчас сделаю тебе прекрасного чилийского чаю с птичьими перьями!”, и вот он уже глотает мокрые, скользкие перья из чашки с бегемотиками, и слушает отвратительный новый альбом группы Muse, который Пенская до этого качала целую ночь дайалапом, и клетчатый балдахин затягивается тучами.
Вроцкий приходит в большой церковный праздник подарить Пенской колокол, приходит исключительно для того, чтобы признаться Пенской в своем желании лобзать ее грудь, и собственно лобзать ее, пышную, как хачапури, весь вечер, параллельно звоня в гулкий колокол, чтобы заглушать ее стоны ― но Пенская радуется колоколу, как идиотка, она носится по всему дому с возгласами: “А где бы это его повесить? Смотри, может тут? А давай ты вобьешь гвоздь! А давай я вобью гвоздь! А смотри, какой у меня молоточек, сама раскрасила!”, и ее грудь хохочет вместе с ней, и будто говорит: “Не трогай меня, мне весело и без твоих поцелуев, к тому же у тебя родинки на верхней губе, бебебе”. Вроцкий долго бьет разноцветным молоточком по серебряному гвоздику и размышляет о том, почему сосиски тоже иногда взрываются в микроволновке.
Вроцкий приходит, чтобы вернуть Пенской ее диски и взять почитать книг по природоведению, он только что придумал себе сложнейший орнитологический экзамен для поступления на биофак, на самом деле он хочет тупо трахнуть дурищу Пенскую, а потом лежать на полу вдвоем, голыми, смотреть на плящущие зайчики свечей и удивляться случайности всего неизбежного. Но Пенская пляшет вокруг с книгами, Пенская рассказывает ему умопомрачительные сюжеты, она переписывает для него один, два, три фильма и говорит: “У меня есть прекрасный индонезийский чай с сушеными кабачками цуккини”, и Вроцкий думает ― вот дерьмо, лучше бы я и правда поступил на биофак и забыл обо всем, написал бы диссертацию про чирка-свистунка и уехал бы жить в заповедник.
Вроцкий приходит к Пенской уже год или два, но ему так и не удается ее коснуться.
Когда он наконец-то заваливает Пенскую на диван и начинает слюнявить ее шею жесткими, отчаянными поцелуями, она бьет его тапочком по голове ― минуту, две, пять.
Вроцкий посылает Пенскую нахуй и уходит. Пенская два года мучает его отчаянными телефонными звонками.
“Вроцкий, вернись, ― говорит она, ― Вернись ко мне немедленно. Просто духовность для меня первоочередна, но теперь это не очень важно, вернись”.
Вроцкий выжидает еще несколько лет и возвращается к Пенской. Праздник, шампанское, Пенская влюбленно рыдает, Вроцкого трясет от страсти, он даже бокальчик разбил случайно, всякое бывает.
В постели она оказывается сущим разочарованием.
После этой истории прошло уже восемь лет, но Вроцкий до сих пор не может понять, почему он раньше не догадался о том, что все будет именно так. Он вспоминает судорожно сжатые ладони Пенской и каждую ночь рыдает белым шумом и кардиограммами. Он вспоминает тот день, когда он стоял, молодой и горячий, на двух табуретках, а мимо, под окнами Пенской, проходила та самая, единственная его любовь, которой он так и не встретил, и даже не разглядел из-за монолитной цветастости штор.
“И так я стоял со шторами, тяжелыми, как смерть, на этих дурацких табуретах, ― кричал Вроцкий своей невстреченной Паралимпии Серенич, хватая ее за руку прямо в холле Оперного Театра, ― И вдыхал запах твоих шагов откуда-то из-за стекла, и я будто дышал стеклом, в которое ты была замурована доисторическим кузнечиком, и мое сердце разрывалось, и теперь оно разорванное у меня в руках, и я дарю его тебе, вот, бери”.
Он сунул ей в руки какие-то кровавые обрезки, купленные за день до этого на свином рынке.
Он с тех пор, оказывается, каждую неделю ходил на свиной рынок, выбирал там свое разорванное сердце, покупал его и дарил в Оперном Театре кому-нибудь, похожему на так и не встреченную Любовь Всей Его Жизни.
Потом его прямо из театрального буфета увели милиционеры ― уже в отделении выяснилось, что это маньяк, который задушил и изнасиловал двадцать или тридцать женщин, а Пенской просто сказочно повезло.
“Вам сказочно, сказочно повезло!” ― повторял следователь в телефон, не обращая внимания на сладкие рыдания по ту сторону.